– Эй, Плотица! – услышала я весёлый смехСлавомира. – Отстёгивал бы ты, что ли, свою кочерыжку! Небось уже всеколенки девке оббил…

Надо ли говорить, как я перетрусила. Стол между нами былшире не надо, коленок моих, понятно, ничто не касалось, но я приросла к дубовойскамье и, помню, только подумала – отчего вождь не прикрикнул на брата, как онодин только и мог? Между тем вся длинная гридница повернулась к Плотице,предвкушая ответ. Хромой воин не торопясь дожевал мясо… запил его, тщательнорасправил усы… и наконец произнес:

– Твоя правда, живой ногой тут бы сподручней… Авпрочем, болячка тебе, я, кроме ноги, ничего ещё не отстёгиваю. И меня с моейдеревяшкой ещё не метало через борта, как тебя тогда по весне!

Обвалившийся хохот едва не смахнул меня со скамьи. Матёрыекмети ложились грудью на стол, заскорузлыми ладонями тёрли глаза. В том числеСлавомир, и было похоже, досталось ему поделом. Наверное, вправду забавно летелон в студёную воду, обманутый коварной волной…

Потом я не раз ещё слышала за этим столом, как могучие воины– размахнутся, дубовую дверь пробьют кулаком! – словно бы ни с того ни ссего принимались безудержно хвастаться, бросая чуть ли не вызов друг другу.Или, как нынче, пускали в ход поношения и подначки, которые у мелких людейтотчас выдернули бы ножи из ножен. Сравнение мужей – вот как звалась такая игра.Гордые и умевшие мстить без всякой пощады, они состязались в умении отражатьшуткой ранящие слова… и всё только затем, чтобы дать друзьям позабавиться,похохотать от души!

Попробовал бы кто напомнить стрыю-батюшке Ждану, как онлебезил перед грозным вождём!

Когда воины ушли спать в дружинную избу, а мы соскоблилимясо с костей и убрали столы, я отправилась знакомым путём в горницу, что такщедро решила делить со мной сестрёнка вождя. Осторожно открыла дверь – мало ли,спит! – и едва не ступила на девку-подлёточку, угнездившуюся при пороге.

Сестра воеводы ждала меня со светцом, и я изумлённоспросила:

– Это кто тут у тебя?

– Чернавушка, – отвечала она, изумившись не менеемоего.

А девчоночка высунулась из-под овчины и вразумила меня,недогадливую:

– А водички подать, яблочко сушёное поднести? А басньрассказать, чтобы спалось?

Я промолчала. Всяк домостройничай, покуда живёшь у себя, а вчужой избе хозяина не учи. Велета через голову стянула рубашку, нырнула внежный мех одеял и указала на постель рядом с собой:

– Ложись!

Она и тут делилась охотно и радостно. Всякая ли так щедрадаже с роднёй? Всякая ли позовёт – не на один ночлег, на житьё! –незнакомую девку на голову выше себя?..

Я забралась под одеяло, и чернавка, привстав, задула светец.

Мне приснился зимний ночной лес. На лыжах, но почему-то скузовом клюквы, я шла меж громадных заснеженных елей, едва озарённых дрожащейзелёной звездой… С моря надвигалась метель.

Я шла домой. Я знала это во сне, хотя лес был незнакомый.Скоро увижу старое поле, наш тын и Злую Берёзу, ищущую что-то обледенелойрукой.

Тут загорелись во тьме янтарные волчьи глаза…

– Молчанушка! – окликнула я мохнатогозверя. – Молчан!..

Протянула руки навстречу, ждала – ринется, увязая в рыхломснегу, вскинет лапы на плечи, задумает опрокинуть. Но Молчан только поднялшерсть на загривке, оскалил страшную пасть и попятился, растворяясь в позёмке…

– Молчан! – крикнула я ещё раз. И пробудилась.

Во сне раскрывается око души и зрит невидимое наяву. Крепкоетело до срока прячет недуг, а заснёшь – и помстится, что заболел. Бывает, восне громким кличем кличет беда, прихватившая кого-то в чужом далеке. Разгадаешьувиденное – быть может, узнаешь судьбу. Или задумаешься, в себя глянешьпоглубже. Не ведаю, что и важней.

Чего ради я не взяла Молчана с собой?.. Хромоту егопожалела? О себе пеклась, о себе! Обиды копила.

На дядьку, на мать, на злую Белёну. А как сама за счастьемпустилась, бросила друга, прочь оттолкнула, чтоб не мешал.

Такие сны шлют хранители-Боги. Иного хлестнуть по рукам,отшибить охоту к злодейству. Иного предупредить и спасти. А иного ещё –наказать, отплатить за давнее малодушие, быть может, не ведомое никому. И толкунет ни с оберегов, ни с жирного жертвенного гуся. Не молятся этому Богу, и укаждого он свой. Малый или великий, смотря по тому, каков сам человек.

Я почти обрадовалась, когда извне с хриплой яростьюпрокричал рог. Старый наставник меня упереживал накануне: по этому зову всямладшая чадь стремглав летит из постелей во двор, на утреннюю потеху. Язамышляла спросить, какая такая потеха, чего это ради велят бежать босиком, висподней сорочке и тоненьких полотняных штанах… но убоялась насмешек и неспросила. Дождусь утра, сама посмотрю.

Вот – дождалась. Я прыгнула с лавки, стянула гашником новые,дважды стиранные порты. Не стыд показаться. Вздела рубашку, спеша, помогаяртом, завязала тесёмочки рукавов. Перешагнула проснувшуюся чернавку и кинуласьвон. Успела ещё услыхать, как Велета, невнятно пробормотав, повернулась к стене– и сладко зевнула…

Ступеньки всхода были холодными, а на последних встретилиногу щекотные иголочки инея. Мелькали тени людей, внешняя дверь раскрывалась иснова захлопывалась. Крепенький предрассветный мороз в самой влазне схватилменя за бока. Бедное тело, горячее и непонятливое спросонок, жалобно заскулило.А ну-ка! – сказала я мысленно и толкнула тяжёлую скрипучую дверь.

Посередине двора горел весёлый костёр, а вокруг, наблестящем гладком снегу, прыгали и по-птичьи взмахивали руками десятка дваотроков, таких же, как я, босых и раздетых. Старшие воины держались опричь. Вмеховых кожухах нужды нету жаться к огню. Хагена я не приметила, но Славомиртам был и подле Славомира сам вождь. Ожидали последних; я смутно порадовалась,что последней буду не я.

Морозец стоял не самый жестокий, но влагу дыхания схватывалоу ноздрей. Я заскакала, вливаясь в общую пляску. Дверь дома бухала то и дело.Порою высовывались разом две-три мальчишеские головы и канючили:

– Славомир, ну Славомир!

Я знала уже, кто это такие. Пасынки дружинные, детские, каких ещё называли. Сироты отдавших жизнь за вождя. Дети нынешних гридней,отосланные в Нетадун матерями. Эти будут воинами, их незачем испытывать, какнас, пришлых, сторонних: отроки бывают и из рабов, детские – никогда. Я,привыкшая возиться с сестрёнками, видела курносых насквозь. Заставь что-нибудьделать – не сделают, с подзатыльниками будут делать и плакать, но запрети – вузел свяжутся, а достигнут. Вот один, постарше и побойчее, ступил на снегразутой ногой…

– Я тебя!.. – топнул немедленно Славомир. Детскоговетром внесло обратно в избу, а варяг оглядел двор – все ли на месте? – иувидел меня. Подошёл, хотя вполне мог подозвать, и сказал дружелюбно: